1 апреля 2019 года, в преддверии первой лекции в рамках цикла «Город рацио», организованного журналом «Проект Балтия» и проектом «Новая Голландия: культурная урбанизация», известный московский архитектор Сергей Скуратов поделился своим взглядом на профессию архитектора с журналом «Проект Балтия».
Полный текст интервью читайте на сайте издания.
Для начала спрошу: как вы стали архитектором?
Мне задавали этот вопрос десятки раз. Так ли важны эти обстоятельства, которые постепенно сделали нас сегодняшних из тех, кем мы были почти полвека назад? Наверное, стоит отметить, что в четвертом классе родители отвели меня в Краснопресненскую художественную школу. А немного позже Генрих Стопа, замечательный график и педагог, глядя на мои городские пейзажи, сделанные тушью или карандашом, в которых, на его взгляд, всегда присутствовала точность в передаче пропорций зданий и деталей фасадов, посоветовал мне поступить в МАРХИ. Тогда я почти ничего не знал о профессии архитектора. Но послушал – и поступил на подготовительные двухгодичные курсы. После окончания школы поступил в институт с первого раза. Помогли и семь лет художественной школы, и подготовительные курсы, и занятия по физике и математике с отцом. Но больше – мое упрямство и упорство. Я буквально вырвал зубами из преподавателей пятерки по физике и математике, демонстрируя им знания на уровне первого курса мехмата. В институте я сразу подружился со студентами старших курсов и попал в фантастический водоворот студенческой жизни. После грандиозного диплома меня распределили в ЦНИИЭП имени Мезенцева проектировать пансионат в Ялте. Марк Бубнов был моим первым начальником мастерской. Правую руку он потерял на войне, но при этом левой рисовал прекрасно – и был последовательным корбюзианцем. Я сидел на 16-м этаже, а надо мной, на 18-м, сидели мои институтские друзья: Саша Бродский, Илья Уткин и Лена Марковская. В 1981-м, через два года после окончания института, мы с тремя друзьями с моего курса – Женей Барсуковым, Мишей Пименовым и Соней Яльцевой – во внерабочее время спроектировали и сами построили молодежный клуб на улице Герцена (сейчас Большая Никитская), который на долгие годы стал штаб-квартирой телевизионной передачи «Что? Где? Когда?». Конечно, инициатива строительства принадлежала не нам, а Краснопресненскому РК ВЛКСМ и лично Павлу Гусеву, но деньги на стройку они собирали с половины Москвы. Как же мне тогда понравилось всё придумывать, рисовать, делать чертежи и макеты, а потом всё строить своим руками… Это был колоссальный и уникальный опыт. Такого в жизни больше не было.
А какой момент стал переломным – и вы решили, что вы архитектор?
Думаю, такого момента в моей истории не было, я осознанно ощутил, что я архитектор, лет в 45, когда что-то получилось, когда закончил свою первую пятерку домов в городе. До того момента мне пришлось почти 20 лет ежедневно бороться за свое право называться архитектором, за право принимать собственные решения, делать то, что хочешь, любишь и считаешь важным, за профессиональное уважение, за возможность побеждать. Это долгая история, в ней не только успехи, но и проигрыши, потерянное время и друзья. Однако это история преданности профессии, построенная на безмерной к ней любви.
Расскажите, пожалуйста, чуть подробнее про ваши первые профессиональные успехи.
Я помню несколько важных моментов в своей жизни, например когда у меня возникло желание обязательно попасть на форум молодых архитекторов: в 1987 году Международная академия архитектуры (IAA) решила устроить первый молодежный концептуальный международный конкурс, совмещенный с круизом по Средиземному морю, с темой «Пространство XXI века». На огромный лайнер, курсирующий между самыми красивыми городами: Афинами, Сплитом, Венецией, Сиракузами, Ираклионом и Родосом, должны были попасть лучшие молодые архитекторы мира, прошедшие отборочные туры у себя на родине, чтобы рассказать друг другу о своем ви́дении архитектуры будущего. На Россию была выделена квота – 15 человек. Помню, что очень хотел попасть на тот конкурс, увидеть таинственный и невиданный зарубежный мир, пообщаться и поработать в одном пространстве с самыми талантливыми архитекторами со всей планеты. С невероятным напряжением и упорством я трудился над конкурсной концепцией и прошел отборочный тур. И вот мы в Варне, в Болгарии, отплываем на корабле «Лев Толстой» в сторону Стамбула. На корабле нас около 200 человек, молодых архитекторов со всего мира. Плюс члены жюри, мастера архитектуры и академики, музыканты и русский священник, окончивший МАРХИ. Это были лучшие дни моей профессиональной молодости. Четверо русских архитекторов (один из них я) и пятеро иностранных объединились в международную группу и сделали графический коллаж-проект, в основу которого был положен детский рисунок на тему мира без границ и без войны. Работа и ее принцип очень понравились жюри, и мы получили Гран-при. В 1989 году президент IAA Георгий Стоилов пригласил меня как одного из победителей конкурса на месячную стажировку в Санто-Кирико, штаб-квартиру Академии, где я с группой молодых европейских архитекторов сделал проект города науки под Пловдивом и опять выиграл внутренний конкурс. Достаточно тяжелое испытание для молодого и амбициозного архитектора. Но я очень хорошо понимал, что этими победами обязан прежде всего своим талантливым друзьям из разных стран, которые вместе со мной трудились над проектами.
В 1990 году Фонд поддержки и продвижения мусульманской архитектуры принца Ага-хана при содействии ЮНЕСКО объявил конкурс «Возрождение Самарканда», в котором мы вместе с моим коллегой и учителем Александром Дмитриевичем Лариным приняли участие. Мы трудились несколько месяцев. Летом 1991 года, когда я разрабатывал рабочие чертежи своего первого самостоятельного офисного здания, пришло известие, что мы получили первую премию. Это была большая победа не только для нас, но и для всей советской архитектуры. Нас показывали по телевизору и печатали в газетах. Мы чувствовали себя героями, и после этого я стал относиться к себе совершенно по-другому.
Еще одна важная веха в этой истории – 1995 год, участие в конкурсе на новое здание Театра балета имени Анны Павловой в Москве. Я в одиночку сделал этот проект – и получил вторую премию. Меня тогда заметил заместитель главного архитектора города Александр Кузьмин – и назвал «одиноким волком». Меня эти слова сильно задели и огорчили, и я решил изменить свой статус. В 1995 году я пришел в мастерскую к Сергею Киселеву – и за семь лет работы у него построил шесть авторских домов в Москве. Большинство из них стали очень известными и получили несколько важных российских премий за лучшую архитектуру в городе. В 2002 году я дозрел до создания своей архитектурной мастерской. Мне тогда было чуть меньше 47 лет. Дальше началась уже привычная архитектурная история – архитектор в городе, и она продолжается по сей день.
Наш журнал занимается организацией и проведением конкурсов не только для молодых архитекторов, но и для опытных профессионалов, и мы наблюдаем, что эта тема становится все более и более актуальной и востребованной, подхватывается разными институциями и организациями. Как вы относитесь к нынешнему конкурсному буму?
Я, к сожалению, не наблюдаю никакого конкурсного бума. Конкурсы на моей памяти были всегда, и их было много. Вообще, конкурсы – это лучший механизм профессионального лифта и самый честный способ получения заказа. Конкурс – фантастическое изобретение, дающее возможность сравнить себя с другими, понять, чего ты стоишь сам, чего стоят твои идеи. Это очень важный момент. В моей жизни было несколько десятков конкурсов, очень много конкурсов я выиграл – и могу сказать, что это важнейший этап жизни любого архитектора. Часть проектов потом воплотилась в конкретные заказы и закончилась постройками, часть так и осталась на бумаге.
Конкурсов должно быть больше, они должны быть открытыми, важна подготовка к самому конкурсу, кто является членом жюри. Без конкурсов невозможно пробиться в этом мире. Если бы я не выиграл в свое время, то, может, и не стал бы тем, кем я стал. В моей биографии, как и у других архитекторов, есть очень много конкурсов, которые проиграны в силу тех или иных обстоятельств, но эти проигранные конкурсы, проекты, сделанные на пределе возможностей, являются важными вехами профессионального становления.
Не могу не спросить про вашу точку зрения на роль архитектурной критики в жизни архитектора.
Архитектурная критика очень важна. Она формирует правильный цеховой климат, особенно если она независимая. Она же формирует общественное мнение об архитектуре и популяризирует ее для простых граждан. Не могу сказать, что мы избалованы хорошими профессиональными текстами, комментариями и суждениями. Хороших критиков почти не осталось, а плохие никому не нужны.
Сейчас на рынке довольно много литературы на архитектурную тематику. Важно ли осмысление профессии?
Архитектор, если он считает себя умным и образованным человеком, должен читать много книг. Если мы говорим об архитектуре как о ремесле, то, может быть, книги и не очень нужны. А если говорить об архитектуре как о междисциплинарной деятельности, то, конечно, знания необходимы. По своему складу я скорее художник, чем ученый, поэтому мне, разумеется, интересны разные книги и тексты. Мне нравятся книги, где архитектура предстает как искусство, связанное с определенным навыком и ремеслом, требующее большого количества знаний о законах природы, развития общества, его экономики, политики и философии. Очень помогают в работе книги о природе человеческих отношений. Скажу про две книги, которые произвели на меня большое впечатление: «Мыслящая рука» Юхани Палласмаа и «Нью-Йорк вне себя» Рема Колхаса. Первую написал художник и философ, а вторую – философ и историк. У Палласмаа понятные и очень близкие мне открытия и откровения, а Рем Колхас немного цинично переворачивает представления об этом искусстве, превращая его в аналитическую игру.
Это кажется важным для нового поколения архитекторов, воспринимающего архитектуру как возможность с помощью компьютерного моделирования создать аналитическую модель, которая и будет архитектурой. С моей точки зрения, это, конечно, очень односторонне, но имеет место быть. Нынешняя молодежь больна убеждением, что с помощью компьютера, заложенных в него параметров, исходных данных, продвинутых программ можно сделать совершенную архитектуру, которая ответит абсолютно на все вопросы и эмоциональные запросы.
Способно ли цифровое моделирование создавать дистанцию между архитектором и материальным воплощением проекта?
Такая дистанция возникает не в компьютере, а в сознании. Архитектура – что это такое? Это – пластическое и объемное искусство создавать пространство, которое, конечно, в первую очередь интересно и важно своей реализацией. Другое дело, что очень многие молодые современные архитекторы совершенно не ставят себе задачу воплощения; мало того, сейчас вообще есть мода на виртуальную архитектуру как абсолютно самоценную. Виртуальная архитектура возникает в кинофильмах, компьютерных играх, презентационных материалах, для того чтобы описывать будущее либо предвидеть те или иные процессы, которые существуют сейчас и являются частью будущего. Делать хорошую современную архитектуру становится все сложнее и сложнее, ее физически в мире очень мало. Зато очень и очень много плохой и той, к которой термин «архитектура» вообще неприменим. Она, как спрут или метастазы, покрыла поверхность земли, мегаполисов и разрастается вширь. Это серьезная проблема для человечества, поскольку, как я только что сказал, плохой и, скажем так, никакой архитектуры в мире стало очень много, ее никогда не было столько. Кривая роста строительства в мире за последние 40 лет ушла вертикально вверх, и масштабы роста городов – совершенно сумасшедшие. Поэтому у молодых архитекторов возникает оторопь, они смотрят на то, что делается, и видят одно и то же. Где искать истину, вдохновение, на что ориентироваться, с чего брать пример? Очень сложно. Поэтому многие выбирают виртуальную архитектуру, ведь она ни к чему не обязывает. Там можно как раз фантазировать, сочинять, не обращая внимания на работу с реальными материалами, реальными конструкциями, реальными заказчиками и потребителями и, уж конечно, на климат, стоимость и на гравитацию. Очень многие архитекторы становятся востребованными художниками и рисуют такой виртуальный мир.
Эту тему, кажется, заново всколыхнула недавняя выставка в Музее архитектуры имени Щусева, посвященная НЭР (выставка «НЭР: По следам города будущего. 1959–1977» прошла с 20 декабря 2018 по 10 февраля 2019 года).
Думаю, НЭР – это очень яркая и важная страница нашей недавней архитектурной истории. Как и «бумажная архитектура», собиранием, систематизацией и продвижением которой много лет занимался ее участник Юра Аввакумов. Мне кажется, что НЭР – это вполне естественная реакция группы молодых и талантливых архитекторов, руководимых Алексеем Гутновым, на состояние общества, профессионального цеха и на его интеллектуальный упадок, на страшный застой во всем. Все участники НЭР – дети оттепели, поэтому они не смирились с реальностью и попытались продлить оттепель или реанимировать ее в своем творчестве. Дипломный проект перерос в целое исследование и был замечен и оценен на мировом уровне. Такое в нашей истории случалось не часто. Хотя стилистически это не было совсем новым явлением, в мире существовало много подобных поисков, группа «Аркигрэм» например. Это все было абсолютно прогнозируемо, поскольку все искали тогда выход, ведь общая неудовлетворенность интернациональной архитектурой, интернациональным стилем – она уже тогда немного захлестывала, везде было одинаково, под прямым углом.
Хорошо, что о НЭР вспомнили сейчас, ведь когда я работал и общался с Ильей Георгиевичем Лежавой, он про НЭР никогда не вспоминал, считал ее студенческой историей. Жил настоящим днем и текущими проблемами, хотя о будущем думал всегда. И проблема глобального расселения его интересовала всегда.
Кажется, что в современной архитектуре количественные показатели, продуктивность, финансовая выгода превалируют над новаторством и вообще сутью профессии.
Количественные показатели, продуктивность и финансовая выгода не имеют никакого отношения к архитектуре. Это критерии строительного бизнеса и девелопмента. Просто о них говорят очень много, и строители, к сожалению, правят бал и жестко диктуют свои условия. Архитектура всегда делалась за деньги: за деньги фараонов, за деньги цезарей, дожей, императоров, тиранов, государства или частных собственников. У нее всегда была физическая стоимость, это – искусство, которое всегда связано с большими деньгами. Ситуация с девелоперским бизнесом, когда качество архитектуры измеряется коммерческим успехом, – другая, очень массовая современная проблема. Можно архитектуру рассматривать как продукт, тогда она в этой системе ценностей должна обладать определенными качествами, позволяющими ей быть успешным продуктом. Другое дело, когда мы говорим об архитектуре как о части культуры, как о пространстве, которое объединяет наши взгляды, наше миропонимание. Всегда и во все времена архитектор должен был уметь решать все задачи, как коммерческие, так и высокохудожественные. На то он и архитектор, а не просто художник или строитель. Это всегда очень непростая ситуация, потому что, с одной стороны, архитектор, условно говоря, исполнитель чьей-то частной воли или желания, а с другой стороны, он выполняет общественно-культурный заказ, является носителем определенных смыслов, идей, ценностей и т. д.
Расскажите про ваш метод. Есть ли у вас глобальная задача, проходящая через всю творческую жизнь, или вы ставите каждый раз разные задачи?
Работа, творчество, управление мастерской, новые визуальные открытия, строительство своей архитектуры – бóльшая часть моей жизни. Здесь смысл жизни накладывается на способ жизни и, может быть, в каком-то смысле на ее цель. Насколько часто мы вообще останавливаемся и задумываемся о том, что мы делаем, в каком направлении идем и почему мы делаем это так, а не иначе? Я всегда старался делать только то, что мне нравится, максимально хорошо, каждый раз выполнять новый проект лучше предыдущего, старался ставить себе более сложные, высокие задачи. Можно назвать это творческим тщеславием, амбициями, но для меня как для профессионала творческий путь – что-то вроде восхождения на гору. И где-то там, на вершине, есть какая-то истина, но горные дороги не всегда ведут вверх, они могут и в сторону увести. В конце концов, не всегда ты выбираешь, что делать, а очень часто к тебе приходят люди с заказами, и иногда это совсем не та работа, о которой ты мечтал, но ты должен все равно мобилизоваться, полюбить поступившую работу, конкретное место и найти в себе такой ресурс, чтобы очень достойно и на пределе своих возможностей выполнить эту работу. Я бы сказал, что это почти миссия. Всё предельно просто и ясно: каждый раз возникает понимание, что ты делаешь единственный в жизни проект и права на ошибку практически нет. Это сложно для окружающих, для близких, для сотрудников, однако такая сверхответственность – основная черта всех моих проектов. Но поскольку архитектор не один участвует в создании проектов, а еще есть заказчики, чиновники, общество, даже твои сотрудники, то неизбежно возникает опасность компромисса.
Как в этом компромиссе удается осуществлять авторское высказывание, сохранять персональную позицию?
Я всегда понимал необходимость и неизбежность компромиссов, но всегда старался свести их к минимуму. Договариваться надо на берегу. Люди с очень разным мировоззрением и непохожей системой ценностей, с противоположными вкусами вряд ли смогут вместе что-то хорошее сделать. Неизбежны конфликты, «ломание об коленку», серьезные и болезненные изменения в проекте или уже при строительстве здания. Это всё печально и, как правило, следствие неопытности и неправильного подбора партнеров как с одной, так и с другой стороны. Надо понять и серьезно изучить заказчика, работать с ним, убеждать, приводить серьезные аргументы, показывать положительные результаты своей деятельности. Полезны разговоры на понятном ему языке. Во время дискуссий соглашаться на интересные идеи, исходящие от него, не бояться проявлять определенную жесткость и показывать характер. Все это можно и нужно делать на стадии концепции, максимум на стадии «проект». Потом всё, точка. Дальше ты должен стать хранителем проекта и добиваться стопроцентной его реализации. Любыми доступными тебе способами – и требовать того же от своих сотрудников. Ничего не бояться, в первую очередь не бояться потерять следующий заказ с этим девелопером. В такой ситуации он тебе точно не нужен. Конечно, чтобы так себя вести, надо быть абсолютно убежденным в собственной правоте и очень любить свое детище, как своего родного ребенка, которого обижают.
Вы когда-нибудь отказывались от заказа? Где проходит этот водораздел в компромиссе?
От проектов я, конечно, отказывался, и очень часто, но, как правило, еще до начала проектирования. Однако когда уже начал, всегда иду до конца, просто как танк. Проект «Резиденции композиторов» на Павелецкой набережной – это одна из самых грустных историй в моей практике: был сделан очень хороший проект, возможно даже блестящий, но дальше он был реализован без моего участия. Вроде всё похоже, однако это совсем не я. Другие детали, узлы и материалы. К тому же снесли всю историческую застройку и заменили ее плохим новоделом. Чтобы подобного избежать, я всегда стараюсь, хотя это очень тяжело и ответственно, затратно по времени и деньгам, делать проект от начала до конца, от концепции до реализации.
Вроде бы растет популярность профессии, и вместе с тем звучат такие мнения, что уменьшаются роль и зона влияния архитектора в градостроительных процессах. Этот парадокс вами как-то считывается?
Это происходит потому, что спонтанный и нерегулируемый рост городов приводит к огромным масштабам строительства. Большое строительство – большие деньги. Это происходит во всем мире. То, что данную область захватили девелоперы, – абсолютно прогнозируемая история. В эпоху социализма этим занимались государство и чиновники, в эпоху капитализма этим занимается частный инвестор. То, что у нас, в России, частный инвестор слился с государством и чиновники лоббируют и защищают интересы частного бизнеса, – такая ситуация не уникальна и существует не только в Москве и не только в России. С другой стороны, во многих странах есть определенный интеллектуальный и общественный противовес, а в Москве, к сожалению, его нет совсем, абсолютно. Поэтому архитекторы в данной ситуации вынуждены занимать не самую правильную, не самую достойную позицию. Решения, которые самостоятельно, исходя из своих интересов, принимают чиновники и девелоперы, мы можем лишь каким-то образом камуфлировать – и пытаться сделать из этих сумасшедших объемов что-то достойное. Подобное удается лишь единицам, и то не часто. Как этому противостоять в нынешней ситуации, я, честно говоря, не знаю. И не знаю, возможно ли такое вообще. Данная ситуация формируется государственными законами и измениться может только решениями и волей законотворцев. Вопрос: как на них повлиять? Это возможно сделать только всем обществом вместе.
Есть ли сегодня смысл говорить о национальной архитектуре, локальной и об интернациональной, глобальной?
Вся архитектура, которая делается внутри страны, – это наша национальная архитектура, такая, какая есть. Вопрос – какая она: локальная, идентичная или глобальная. Думаю, что почти вся – глобальная с элементами локальной идентичности. Но и эти элементы могут быть проявлены не во всех сферах и типологиях зданий. Если мы говорим о современной архитектуре, то очень сложно найти приемы и мотивы, которые стали бы основой формообразования или рассуждения о том, как национальное могло бы войти в интернациональное, но это очень хорошо получается у тех народов и в тех странах, где развитие истории не прерывалось. Потому что у нас, конечно, ХХ век – сплошные разрывы. Здесь скорее разговор общекультурный, невозможно ответить на вопрос о русской идентичности, это спекуляция. Потому что почти вся наша архитектура – интернациональная, она была когда-то сюда привнесена, заимствована.
Во всем цивилизованном мире проводится громадное количество конкурсов и строится очень много общественных зданий – на государственные деньги. Музеи, концертные залы, культурные центры, общественные пространства. Замечу, не благоустройство, а общественные пространства. И в связи с этими объектами проводятся конкурсы: международные, внутри страны, открытые, закрытые, тратится громадное количество средств и усилий, и эти объекты становятся символом национальной идентичности, они делают славу той стране, в которой реализуются, формируют ее архитектурный облик. У нас же в основном строится коммерческое жилье. А к социальному жилью или реновации слово «архитектура» неприменимо.
Мне кажется, формула «мой дом – моя крепость, что хочу, то и ворочу» характеризует российский менталитет, наше неумение обращаться с общественной собственностью, ценить и уважать ее, ведь когда русский человек получает квартиру, то делает в ней все что хочет: ломает внутренние стены, перекрытия, стеклит балконы, меняет окна, цвет, материал и рисунок фурнитуры и т. д.
Для Петербурга особенно актуальна тема взаимодействия с исторической застройкой. Как вы работаете с такой средой?
С исторической застройкой надо работать, прежде всего относясь к ней с большим уважением и пониманием. Ее надо знать, чувствовать, любить. Если этого нет, тебе в подобной среде делать нечего. Необходимо также знать определенные закономерности среды, нужно чувствовать, в какой ситуации ты можешь проявить бóльшую активность или, наоборот, некую форму мимикрии. Мало работать просто на контрасте или на подобии, потому что среда – напластование множества эпох. В среде 1950–1970-х годов, бедной, недолюбленной, Богом оставленной, надо работать совершенно по-другому, нежели в среде ансамблевой, с архитектурой нескольких веков. Нужно иметь чутье, такт. Каждый раз это очень сложная и тонкая задача, и очень ответственная. Поэтому я бы вообще допускал до работы в сложных средах только архитекторов с большим опытом, с высокой степенью чувствительности и способностью видоизменяться в зависимости от задачи. Здесь стиль не важен, а важна точность попадания в жанр и материал, точность геометрического приема, формы и т. д. Здесь нет рецептов и быть не может, потому что мы имеем дело с абсолютно авторским прочтением конкретной задачи конкретным архитектором.
Хочется еще узнать про ваше восприятие Москвы и Петербурга: каковы их портреты для вас?
Для меня Петербург – это город-ансамбль, город-памятник, город с потрясающим количеством красивых зданий. Ансамбль – во всех смыслах: и в градостроительном, и в чисто архитектурном. Такой среды в Москве даже близко нет. Москва – это, в общем-то, большой купеческий город на множестве холмов, с громадным количеством лакун, пустот, садов, усадеб. Весь ХХ век его переделывали в город имперский, столичный. Москва в целом город дисперсный, город отдельных зданий, фрагментов, они никак друг с другом не связаны, и он абсолютно разношерстный, разновысокий, разностилевой. Конечно, мы говорим о центре Петербурга и центре Москвы. И работать в них нужно по-разному. Несмотря на доминантность в Петербурге среды XIX века, архитектор должен работать в духе времени. В XXI столетии категорически нельзя строить дома, имитируя культуру, психологию людей XIX столетия. Даже в угоду коммерческим интересам. Это шпилька в адрес архитекторов, которые продолжают строить здания в стилистике особняков XIX века, имитируя культурные ценности, материалы, пластику фасадов того времени. Сейчас это все выглядит абсолютной бутафорией. Когда на фасадах появляются лепнина, колонны, львы, это выглядит очень странно.
Над чем работаете сейчас?
Работы очень много. Нельзя сказать, что я чем-то недоволен (смеется). Мне, конечно, хочется построить театр, музей, культурный центр, где я мог бы реализовать свои мысли в области драматургии пространств, интерьера, взаимоотношений с окружающей средой. Меня утешают сделанные мною конкурсные работы, посвященные реконструкции Пушкинского музея и пермского театра. Я все время вспоминаю свой проект для Вышнего Волочка, где создавал фактически новый центр города. Это о том, чего не хватает. А всего остального – в избытке: несколько проектов высотных зданий (405-метровый небоскреб в московском Сити, несколько небоскребов по 270 метров и сложный проект со 150-метровым небоскребом), несколько проектов с объединением жилой и общественной функций, центральный квартал в Минске с большим количеством общественных пространств, частные заказы на загородные дома, школа в «Садовых Кварталах», возможно, будет заново спроектирована и построена. В общем, работы хватает, жаловаться не могу.
Следующий вопрос – про личное. Давайте поднимем тему собственного дома архитектора…
У архитектора все дома – собственные! (Смеется.) Вы, вероятно, как и большинство читателей, полагаете, что архитектор только в собственном доме может полностью проявить свою индивидуальность. Я думаю, что в моем случае это не совсем так. При таком количестве городских авторских построек странно думать, что я еще не до конца реализовался и не удовлетворил свои профессиональные амбиции. В моем портфолио мало загородных домов для одной семьи, но они есть, и в том числе реализованные. У нас был кусок земли с лесом в старом писательском поселке под Москвой, и мы почти 10 лет решали, будем строить или нет. Рисовали разные варианты, меняли типологию, состав помещений, конфигурацию и даже расположение дома на участке. За это время родилось трое внуков – и стало очевидно, что надо срочно делать родовое гнездо. Придумали дом и начали строить. В проектировании принимали участие почти все члены семьи, даже старший внук. Обсуждали каждый изгиб стены и насыщение мебелью каждой комнаты, виды из окон и многое другое. Глобально дом очень похож на все то, что я строю в городе, но в нем есть много чего еще, что могло появиться только в результате совместного диалога с членами моей семьи. Активное участие в проектировании приняла моя жена Наташа. Она прекрасный искусствовед, и очень часто мы делаем с ней совместные проекты. В нашем доме ей принадлежит такое множество идей и решений, что ее можно назвать полноценным автором проекта. Дом кирпичный, простой конфигурации, похожий немного на сарай со скатной кровлей. Так, как я люблю. (Смеется.) В нем все кирпичное: и крыша, и стены, кое-где даже полы. Думаю, что он будет красивым и удобным. У него хорошие пропорции, и он правильно взаимодействует с остальным участком.
Намного ли сложнее строить собственный дом? Немного сложнее, однако интересней. Ты думаешь не только о красоте, функциональности и практичности, но еще об экономике проекта в целом, соизмеряешь свои возможности и свои желания. В городских проектах, которые прошли согласования и реализуются, эта забота ложится на плечи заказчика. Считается, что собственный дом архитектора должен быть неким манифестом, декларацией. Возможно. Но мне важнее было сделать его удобным и практичным, хотя и о его стильности, цельности и красоте я не забывал ни на мгновенье. Вероятно, когда ты работаешь предельно профессионально и искренне, отстаиваешь свои принципы и добиваешься их воплощения любой ценой, это и можно считать манифестом…
И напоследок…
Что еще я могу сказать про себя? Я просто не знаю, как по-другому работать в этой профессии, если не любить беззаветно то, что делаешь. Я, конечно, зациклен на архитектуре, это правда. Поэтому рецепт у меня один: люби то, что делаешь, и делай только то, что любишь. Если ты каждый раз искренне, честно, самоотверженно делаешь свою работу, то рано или поздно станешь профессионалом. Чтобы что-то расколоть, бить надо в одну точку.
Записала Лиза Стрижова
